25Октября2001

Воспоминания о том, как люди едят людей.

В прошлом году на седьмое ноября — праздничный или трагический день, это уж каждый определяет для себя сам — в Яренске состоялись два митинга. Сначала у памятника над могилой погибших в 1919 году красноармейцев собрались коммунисты и те, для кого годовщина Октябрьской революции всегда останется светлым праздником.

А через час народ уже стал собираться на яренском кладбище. У другого памятника, всего несколько лет назад был он установлен на месте братской могилы умерших в начале тридцатых годов от тифа спецпереселенцев. Сюда пришли как бывшие спецпереселенцы, так и их дети, внуки. Пришли те, кто разделяет боль и страдания тысяч и тысяч невинных людей, согнанных силой с родных мест и привезенных на Север. Громких речей не было, грозных слов и проклятий не звучало. И вовсе не потому, что у тех, кто пережил все это, боль прошла. В другом дело: у могил ли делиться сейчас на противников?

Как бы то ни было, и под одним памятником, и под другим покоятся жертвы тех далеких непростых событий.

С митинга на кладбище мы возвращались вместе с Ольгой Васильевной Печорской. По дороге стала вспоминать она, как в детстве увидела первый этап спецпереселенцев. О них в деревне, где жила ее семья, говорили не раз, да желания не было особого в разговоры взрослых вникать. А тут увидела сама, своими глазами. Дело к вечеру шло, а в снежную эту пору смеркается скоро. Не сразу внимание обратила, а когда глянула на угор, через который дорога к деревне шла, так и обмерла. Медленно изворачиваясь и повторяя изгибы дороги, наползало на избы что-то, похожее на большую черную змею. Ни шороха ног по снегу, ни окриков конвоиров — все это скрадывалось расстоянием, превращая безголосое, беззвучное приближение во что-то необъяснимое, ужасное, неотвратимое. Была она девчонкой не робкого десятка, а так напугалась, что кинулась стремглав домой и забилась в угол, чтоб не видеть и не слышать, как это «что-то» войдет в деревню.

Будут потом и другие этапы, привыкнет к ним и она. В этих ленских деревнях спецпереселенцы, гонимые пешком из Котласа, делали перед Яренском последний свой привал. Сельсоветские работники загодя обходили местных жителей, определяя, у кого в летних избах могут остановиться на ночлег переселенцы.

- Летняя изба у нас была большая, — вспоминает, — перед приходом этапа мать натапливала печь и ставила воду на кипяток в больших чугунах. Люди приходили изможденные, усталые, голодные, многие больные. А еще запомнилось хорошо: после того, как уйдет этап, в доме ни крошки еды не остается. Все — и хлеб, и молоко, и картошку вареную — мать в эту летнюю избу сносила людям. Голодные, голодные шли…

Великий итальянец Данте в «Божественной комедии» описал девять кругов ада. В одном из самых ужасных люди, обезумевшие от голода, поедают своих детей, Через сколько таких кругов ада на земле прошли по нашей северной земле оренбуржцы, белорусы, чуваши, татары, немцы Поволжья, знают только они. Был и тот, самый страшный — с безумием от голода. Разрабатывая план великого переселения «кулаков» на малообжитые территории, организаторы такого переселения рассчитали все, даже нормы обеспечения жителей лесных поселков продуктами питания. Так, каждому переселенцу дозволялось съедать в день 400 граммов хлеба (работающим — 600), 100 — крупы, 150 — мяса или рыбы, 400 — картофеля, 200 — овощей, 18 — сахара, 0,3 грамма чая, 25 — соли, 4 — уксуса, 20 — лука и 0,5 — перца. Да только где, в каком призрачно-образцовом поселке соблюдались такие нормы? Голод сопровождал семьи спецпереселенцев, начиная уже с погрузки их в вагоны, становясь верным спутником не на один год.

И дело было вовсе не в том, что кто-то искусственно, для перевоспитания, эти нормы сокращал. Как это часто бывает у нас, планы и реальность шли самостоятельными путями, и крайне редко пути их пересекались. Если просмотреть документы той поры, отчеты и переписку, нетрудно увидеть, что уже с поступлением в Ленский район первых партий переселенцев начинается неразбериха, острая нехватка всего: транспорта, одежды, инструмента для строителей. Что ни возьми, строительство бараков, пробивка дороги в строящиеся поселки, снабжение рабочих материалом — все обрастает проблемами, разрешить которые району явно не под силу.

Еще в апреле тридцатого года, до того, как баржами начнут доставлять семьи переселенцев, руководство района докладывает: »…обеспечить доставку груза из Котласа — решение бюрократическое. Свободных лошадей нет. Обещаний о помощи лошадьми из других районов округ не выполнил».

Строительство поселков идет крайне медленно. Причины везде одни: не хватает первостепенного: топоров, лопат, стройматериалов. Вместо этого Котлас — точно в насмешку - отправляет в Яренск девять подвод, на которых один только груз - ламповые стекла. Не хватает обуви (в районе принялись плести лапти, да где же наберешь на такую массу народу), теплой одежды.

Но самое страшное — не хватает продуктов питания. «Положение с продуктовым снабжением переселенцев угрожающее», — сообщает переселенческий пункт в райисполком в середине лета. В свою очередь Яренск взывает о помощи к Устюгу: «Продуктов нет, мука заимствуется…». Такое же положение сохранится и осенью, и зимой, и через год, и через два…

В поселках, построенных спецпереселенцами, приходилось урезать и без того скудный паек. Те из прибывших сюда, у кого еще оставалось что менять, несли в деревни привезенные из дому платки, подушки, посуду, одежду. Обижались: - Местные колхозники ничего не понимают в хороших вещах. Принесла пуховое одеяло, вещь по нашим меркам ценная. А они: полведра картошки, так и быть, насыплем за него. Нам-то оно особо и ни к чему, на полатях в мороз тулупом овчинным укрываемся.

Коменданты и палочники зорко следили, чтоб никто не ходил по деревням. Провинившихся хватали и сажали на сутки, а то и на двое в «холодную». Были. Отнимали то, что удалось сменять. Но голод сильнее страха, вот и щеголяли деревенские невесты в коротких белорусских полушубках, в ярких украинских платках. Поселок Тесовая, когда там практически не осталось продуктов питания, палочники окружили плотным кольцом, не выпуская никого даже в лес. - А брат у меня был шустрый, — рассказывала Елена Павловна Толстик: — он мимо палочников проскользнет, в лесу пестиков нарвет, мама их напарит — вкусно! Это у нас угощением считалось, вроде как шоколад. Голод был страшный, некоторые не смогли вынести, с ума сходили. С каждым поселком спецпереселенцев по соседству неизменно появлялось кладбище, все более расширявшееся. Такой была цена »освоения» малообжитых территорий.

Как ни тяжело приходилось первым поселенцам обживать эти места, переносить и болезни, и голод, но еще ужасней оказалась судьба тех, кто попал в этапы, отправленные из Котласа в Яренск весной 1933 года. Были в них в основном высланные с юга: кубанцы, кавказцы. Вот один из таких этапов. В марте в Котлас прибыло 2680 ссыльных. К приему такого количества народу город оказался не готов, не было даже достаточного количества хлеба. Выход нашли простой: избавиться. Для этого с вокзала отправили этапом на Яренск, то есть, за двести с лишним километров пешком. Всех: и больных, и стариков (а тех и других в этапе было большинство). До Яренска дошло чуть более девятисот человек, большая часть отставших в пути погибли. Очевидцы тех событий, живущие вдоль тракта, вспоминали, как по обочинам дороги лежали неубранные трупы.

Более подробно рассказывается об этом в материале В. Насонкина и П. Соколова «Этап в никуда» («Совершенно секретно»), 16 апреля, 16 июня 1991 года). Приведем из него только один документ - докладную, составленную прокурором Ленского района Котовым: «В помещении бывшего собора в с. Яренске, где разместили вновь прибывших адм. ссыльных, 11 мая обнаружен труп старика, лет 50-60-ти с вырезанными мягкими частями тела. По заключению врача эта операция (!) произведена у только что умершего человека, так как кровь была свежая. Прибывшим врачу и уполномоченному райуправления милиции живущие в соборе заявили: «А у нас уже трупы кушают…». Вырезанного мяса не обнаружено…».

Часть этапируемых продолжала путь в сторону Коми, там их ждали свои поселки спецпереселенцев. Другие остались здесь, в Ленском районе. Их судьба — продолжение трагедии тех страшных этапов.

Жителям лесных поселков не раз приходилось уплотняться в бараках, освобождая жилье для прибывающих на поселение семей. Было так и в тридцать пятом, когда в район поступила большая партия спецпереселенцев. Было и зимой 1939-1940 года, когда на Север высылали эшелонами семьи поляков. Но тех и других расселяли по всем поселкам, они выполняли ту же самую работу и через некоторое время мало чем отличались от остальных жителей поселков.

Другое дело — кубанцы, прибывшие в 1933 году. Их сразу же, по мере поступления в район, отделили от всех, разместив в небольшие поселки, переселив оттуда прежних жителей. Жили они на Песочном, был такой небольшой поселок в четыре барака, в полуторах километров от Ледни. Всех, кто в них жил до этого, перевели в Ледню. И на Шестой, в самую глушь, вдали от всех деревень, в нескольких километрах находился только поселок спецпереселенцев Нянда.

Объяснить такую изоляцию можно, скорей всего, только одним. Судя по показаниям конвоиров, «…оба мартовских этапа состояли преимущественно из дряхлых стариков, истощенных от голода, слабых, больных. Значительная часть, несмотря на зимнее время, не имела никакой обуви, просто ноги были обернуты портянками…». Одним словом, не работники. От таких трудно ждать заготовленных кубометров древесины или распаханных полей. Отсюда — и нормы питания (не способные к работе в спецпоселках получали по 150-200 граммов хлеба).

О том, что происходило в этих поселках, можно сейчас судить только по редким свидетельствам спецпереселенцев. Жительнице поселка Вандыш Марии Даниловне Альхимович довелось побывать в ту пору в «кубанском» поселке — на Шестом. »Мы работали в семи километрах от Нянды, — рассказывает она, - надо было заехать на Шестой, поселок большой был, бараков десять-двенадцать. Мы пришли туда. Зашли в барак, смотрим, на

одних нарах лежат четверо мужчин, распухшие. Спрашиваем: а чего вы лежите, на работе не идете? Они отвечают:

нас привезли не работать, а помирать. Вот мы и лежим помираем. А там был такой Пахомов, он из нашего поселка, его и еще одного мужика наш комендант оставил рыть могилы. Вот этот Пахомов и говорит: «Каждый день по пять да по шесть человек хороним. Хороним иной раз только кости одни. Повырезают все мягкое место и поедят. В другой барак зашли. Стоит девчушка. У нее руки — на кистях нет ничего, даже клочка кожи не осталось. Кости одни. Глаза неживые. Смотреть страшно. Мы любопытные были, спрашиваем: - Что это у нее такое? Мать отвечаем: - Да это она ходила в лес да руки поморозила. Уж прошу бога, чтоб скорей померла. А та говорит: - Да что ты, мамо, вот солнышко будет, так я поправлюсь…».

Похожая обстановка, скорей всего, была и в поселке Песочном. Жители соседней Ледни вспоминали, как привозили туда кубанцев, как в первое время еще приходили они менять вещи свои на муку, хлеб и картошку. Никого из привезенных кубанцев назад не вывозили. Бараки же потом так и пустовали, никто в них не решался селиться. Те, кто подростками за ягодами в те края ходил, находили в бараках этих черепа и кости человеческие. - И все это некрупное, детское, — вспоминали, — мальчишки одним таким черепом вместо мяча в футбол играли. Так это все и осталось, никто не убирал.

И еще один рассказ. Имени женщины, поведавшей мне его, я пообещал не называть. Но если б даже и не давал слова, назвать бы не решился сам, уж больно страшно повествование. Порой кажется, что и не было такого рассказа вовсе. Но осталась магнитофонная запись — было! »Попали мы сюда в тридцатом году: баржой с Макарихи довезли до Слободчиково, там по хатам нас разбросали, кого куда. Мать убежала, отца отправили на работу, бог знает, где и пропал, даже могила не знаю где. Потом жили в Нянде. Я тогда еще в лесу не работала, несовершеннолетняя. Есть нечего. Мы тихонько в деревню пойдем, на ячмень или на картофель поменять, а комендант поймает, все отберет, в »холодную» посадит и бьет. Голод был страшный, там ведь людей ели, один одного. Я сама лично мертвого человека ела. А как быть? Нас там даже в лес щавелю нарвать не пускали. Сорняки рвали и ели. А потом сбежали, нас человек пятнадцать убежало. Пошли по реке вниз и вышли в поселок. Тут местные жили, лес заготовляли. Нас взяли. Лес валили, дороги строили. За хлеб все готовы были сделать. Комендант с палочниками из Нянды сюда тоже приезжал, искал беглецов. А нас предупредят, мы в лес попрячемся и сидим в елках, ждем, когда уедут палочники-то… В Нянде с тех пор ни разу не бывала. Хоть и не так далеко живу, а не хочу…».

Олег УГРЮМОВ. Собкор «Правды Севера». Юлия УГРЮМОВА.