21Июня1980

В тот день, 22-го

Тот день начинался тихо, мирно, солнечно. Просыпался на часик-другой позже Яренск, как и заведено в воскресенье, да без всякой скидки на вы­ходной тянулись по угору через Софроновку на пристань кому на пароход сверху, а по­низу, по песку поскрипывала бричка с почтой. И где-то в этой не шибко людной толпе и я с фанерчатым саквояжиком топал — пустила мать на не­дельку к брату Мише погостить. Без запоздания пришел в тот день пароход. Вынырнув, словно лебедь белый, из-за поворота со стороны Выемково, он, не сбавляя хода, проскочил мимо пристани, будто не собирался приставать, и лишь за Юнтаном, словно спохватившись, лихо развернулся и снизу неспеша подгреб к дебаркадеру.

Богат был событиями тот год для моего поколения. Вступили в комсомол. А вьюжным фев­ральским днем чуть ли не все мужское население класса атаковало райком комсомола. Тогда только-только открылись ФЗО, и нам казалось, что после окончания тех училищ мы ста­нем либо капитанами, что па­роходы по нашей реке водили, либо начальниками железнодо­рожных станций или же маши­нистами. А кой-кто и в небо поглядывал. Но в райкоме нам дали от ворот поворот.

Не очень долго стоит паро­ход на нашей пристани: дрова­ми не запасаться, грузы, что полагается, выгрузит-при­мет, пассажиров обменяет, просвистит и дальше вниз по Вычегде.

День был теплый, а в такую погоду лучшего места, чем на верхней палубе, не сыщешь: и билет дешевле — за трешку можно до Котласа добраться, и вокруг во все стороны гляди, как с нашей Покровской коло­кольни.

Когда Яреньгу миновали, пропал у меня всякий интерес берега оглядывать. Не понимал я в ту пору всей красоты на­ших вычегодских мест. А по­глядеть-то есть что! К самой реке лес подступает, а плакучие ивы (придумали же имечко!) так кой-где прямо в воду свои ветки-косы опустили — полощут вроде. А где пологий берег, пляж да и только! По угорам деревеньки малые и большие раскинулись и на са­мых видных местах — церквуш­ки-часовенки: словно релейка к Белому морю тянется.

Не упомню уж всех, кто из наших, яренских, на пароход тогда садился. Людновато на палубе было. Но кто поближе устроился да поприметней был – помнятся. Рядышком со мнойдед из Лантыша уселся. Голо­венка босая, бородища, что у Льва Толстого, а заместо правой ноги деревяшка. Дед не переставая смолил самосадом, словно комарье отпугивал, да на двух кумушек, что напротив со своими узлами расселись, поглядывал. И усмехался — больно уж потешно те разго­вор промеж себя вели. Одна все говорила, говорила, а другая поддакивала: “Слава те, господи!”, “Не приведи, гос­подь!”, “Блогословеся!”. Пока до Наволока плыли, я чуть ли не всю биографию той гово­руньи прознал, да и еще кой-какие новости: что Маша-зы­рянка опять в запой ударилась и что у Насти-родственницы опять мужик намедни дома не ночевал, что, наконец, коза ее Зорька “шибко ногу зашибла, хоть режь теперича”.

- Слава те, господи! — под­дакнула вторая невпопад.

- Ты че мелешь-то, кума?

Казалось, вот-вот они из-за той козы поругаются. Но тут подле нас военный с девуш­кой остановились: из каюты, похоже, вышли свежим реч­ным воздухом подышать. Де­вушка, судя по говору, вроде бы из местных. А как к нам повернулась, на темном жакети­ке медаль серебром блеснула, что по тем временам было ред­костью. Так и хотелось узнать, какой боевой подвиг она со­вершила. Но меня опередил дед.

- Это за штошь ордент-то пожаловали?

Девушка мило улыбнулась и сказала:

- За финскую, папаша, — а командир пояснил:

- Нашего брата с поля боя выносила.

- Сестра милосердия, стал быть?

- Не совсем так, отец. Оля санинструктором в нашей роте была, — военный протянул початую пачку “Казбека”.

Дед, похоже, не шибко охо­чий до дорогих папирос, от угощенья не отказался. Сунув казбечину за ухо, он спросил:

- Ну как, Красная Армия, не полезет на нас германец-то?

- Не должен, отец, — командир, напомнив о договоре, не так давно подписанном с Гитлером, добавил. -А ежели что, то “броня крепка и танки наши быстры”.

Дед хитровато прищурился — похоже, в чем-то не согласен был, — но промолчал. Я же целиком был на стороне ко­мандира: в школе все мы так думали.

Ничего, казалось, не предвещало в тот день неожиданно-то. Шлепал вниз по реке наш пароход, придерживаясь бере­гов и расписания; выходил время от времени на верхнюю палубу капитан; притихли под солнышком пассажиры. Когда солнышко поднялось выше некуда, большинство к своим узлам и котомкам потянулось. И тут, в самый разгар “па­лубного” обеда будто гром среди ясного неба:

- Война!

Кто сказал первым это страш­ное слово?

Ходуном заходил пароход. Запричитали голосисто бабы.

- Вот те и не должен, — бросил упрек командиру дед.

- Месяц-два, самое больше полгада, и конец тому Гитлеру, — сказал кто-то из толпившихся на палубе. — Вона кака линия маннергеймовская была, а одолели.

Такого мнения, пожалуй, бы­ли все мы “палубные”, и лишь дед покачал головой:

- Германец супротивник сурьезный. Его шапками не закидашь.

Но на него зашикали, и он больше не встревал в разговор. Скажи он тогда, что война прод­лится не год и не два, его бы, пожалуй, врагом народа обо­звали.

С того часа вез наш пароход, наряду с почтой и грузами, и эту страшную весть. Не было в деревнях тогда еще радио. В Козьмино, пока выгружались, на берегу целая толпа собра­лась. А в Слободчиково даже грузчикам не давали проходу — останавливали, выспраши­вали. Капитану пришлось в ру­пор кричать, чтоб не мешали работать.

В Литвино, где я слез, о вой­не еще ничего не знали, хотя в том новом поселке на вычегодской круче имелся радио­узел. Оказалось, в то воскре­сенье он почему-то выходным был. Пришлось мне пересказы­вать все, что про войну на пароходе слышал. А потом кто-то надоумил радиста ра­зыскать.

Не у всех победное настрое­ние в тот вечер было. Не пи­ликала гармошка, как раньше по выходным. Не разгуливали стайками парни и девки по единственной улице, где по обе стороны еще пни торчали. Помнится, вздыхала воро­чаясь на скрипучей кровати, Анюта, братняя жена: “Че теперь с нами-то будет, Миша?”

- Спи, Нюра, спи. Броня у меня, вот че.

Миша был механиком. Он ушел в армию перед ноябрь­скими праздниками. А под но­вый год пришла похоронка.

Таким мне запомнился тот день, 22-го июня 1941 года, первый и самый длинный день войны, как мне тогда казалось. А впереди было еще 1417, сре­ди которых и наши, двадцать шестого года рождения.

Б. ВЕЛИГЖАНИНОВ.

(статья из газеты «Маяк» от 21.06.1980 г.)