ИСТОРИЯ ПОСЕЛКА: события и судьбы (1930-2000 годы)

Составитель и автор исторического очерка - О. А. Угрюмов, при написании очерка использованы материалы, собранные В. А. Фоминой, В. А. Гардтом, Н. Г. Шаровым.

 

Авторский коллектив:

Бакаева Е. А. (Урдома),

Велигжанинов Б. (Запорожье),

Гардт В. А.(Урдома),

Гасиджак В. Ф. (Урдома),

Градзик Д. (Новая Зеландия),

Кобычев В. В. (Онега),

Недзведзкий З. (Польша),

Пайдовски Ю. (Англия),

Петкевич Т. В. (Петербург),

Попов Н. (Сольвычегодск)

Тимяшкина Д. (Урдома),

Угрюмов О. А. (Яренск),

Флисиньски В. (США),

Чувашева (Снежко) Л. А. (Архангельск),

Шаров Н. Г. (Яренск),

Фомина В. А. (Урдома).

Составитель и автор исторического очерка — О. А. Угрюмов, при написании очерка использованы материалы, собранные В. А. Фоминой, В. А. Гардтом, Н. Г. Шаровым.

 

Содержание: 

Мы — урдомские
Глава первая. Бараки в лесу.

О. Угрюмов:

Своя у этой памяти боль.

Тогда, в тридцать пятом…

Дорога

Горькая ягода калина

Не по размеру панцирь черепаший

Души нерастраченное тепло                          В. Гасиджак

Глава вторая. «…всю-то силу вытягают дерева еловые»

О. Угрюмов              «Местные к нам относились по-доброму»

Ю. Пайдовски          «Запомнились сильные морозы»

Л. Градзик                 «Все время хотелось есть…»

В. Флисиньски         Лагерь назывался «Нянда»

Т. Петкевич               Урдомский лазарет

О. Угрюмов              Немцы

Глава третья. Няндские миллионеры.

Е. Бакаева                Игрушки из зоны.

О. Угрюмов              Врач и больная на саночках

О. Угрюмов              Шумят над Урдомою тополя

Глава четвертая. И назвали поселок Урдомой.

В. Гасиджак                      Ты сними меня, фотограф.

Д. Тимяшкина                   Лето в рабочей спецовке

Л. Чувашева (Снежко)     Кто, если не ты?

Мастер- воспитатель

Глава пятая. Орден на знамени.

Б. Велигжанинов     Старая делянка

О. Угрюмов              Девушка с кайлом

В. Кобычев               Первые три дня

Глава шестая. Вирус под названием «дефицит»

О. Угрюмов              Такая работа

О. Угрюмов              Режиссер

Глава седьмая. День Урдомы.

О. Угрюмов               Руки от безделья тоже болят.

В. Гасиджак              Звезда Героя

О. Угрюмов              Табличка на доме лесоруба

О. Угрюмов              И встал храм…

День Урдомы.

Летопись Урдомы.

 

= МЫ — УРДОМСКИЕ! =

Стоит вам сойти с пассажирского поезда в Урдоме и сразу от вокзала подняться на дорогу, она может довести вас и до пятиэтажек поселка газовиков, и до упрятанного далеко в лесу Песочного. Если же спросить у случайного попутчика: как добраться до Первомайки, тот в ответ просто махнет рукой за железнодорожные пути. А уж коли потребуется попасть в Нянду, вам тоже придется через пути перебираться, вот только шагать уже в другую сторону.

Впрочем, делиться на няндских, первомайских и прочих можно дома, а вот встретишься в чужой стороне с земляком, и говоришь: «Мы — урдомские!» Говоришь с гордостью, ибо говоря об этом поселке, можно не раз употребить слово «самый». Прежде всего — самый крупный в Ленском районе. И по возрасту — один из самых молодых, в сравнении с другими селами он просто ребенок: первые строения на берегу Лупьи поднялись только в начале тридцатых годов.

Единственное в районе орденоносное предприятие — в Урдоме: на знамени АО «Верхнелупьинский леспромхоз» — орден Трудового Красного знамени. В пятидесятые годы был здесь, в Нянде, самый богатый в районе колхоз-миллионер — «Дружба», в семидесятые в Урдому съезжались за опытом со всей области изучать опыт строительства и благоустройства лесного поселка. Здесь расположено Управление, контролирующее работу магистральных газопроводов на территории всего района, и станция, связывающая с железной дорогой полрайона.

В Урдоме стоит единственный на всем Севере храм с золотыми куполами, уникальный еще и в том, что он — тоже единственный на северной земле, освященный самим Патриархом всея Руси Алексием II. А еще — нигде не звучит столько песен о своем родном поселке и о любви к северным краям…

Но говоря о любви к этой земле, поселку и считая его родиной, надо знать историю его. Она не была простой. Оглянитесь на события, отделенные от нас десятилетиями: не всегда здесь вручались ордена и звучали торжественные речи, были эти края местом страданий и боли. Внимательно вглядитесь в судьбы урдомчан: многим из них горя и страданий пришлось пережить столько, что хватило бы ни на одно поколение. Кого-то жестокое наше Время пыталось сломать, но не сломало, кого-то вывело в герои, кому-то оставило только боль воспоминаний о прошлом. А кого-то заставляет вспоминать с грустью о том, что было пережито.

Эта книга об истории поселка, о событиях и судьбах живущих здесь. Каждая глава ее посвящена определенному десятилетию в жизни Урдомы и открывается историческим очерком, написанном на основании архивных документов, материалов районной газеты разных лет, воспоминаний и других источников. Очерк дополняют рассказы о судьбах урдомчан, воспоминания их.

У книги этой много авторов. Так, например, В. А. Гардт и В. А. Фомина из Урдомы, Н. Г. Шаров из Яренска участвовали в конкурсе «Летопись Урдомы», итог этой большой работы вы найдете в конце книги. Для граждан Польши Сбигнева Недзведзского, Дионизы Градзик, Юзефа Пайдовски и других края эти в начале сороковых годов стали местом ссылки, они оставили свои воспоминания о тех годах. Вошли в книгу и материалы журналистов Л. А. Снежко, В. В. Кобычева, О. А. Угрюмова, В. Ф. Гасиджака, в разные годы пишущих об Урдоме. Встретятся вам и имена молодых авторов, кто еще делает первые попытки узнать поближе свой поселок.

Авторы книги живут сейчас в Урдоме, в Архангельске, в Петербурге, в Польше и Англии, США… Несмотря на то, что одни прожили здесь большую часть своей жизни, других заносила судьба быть может совсем ненадолго, и у тех, и других Урдома оставила свою отметину на сердце.

Прекрасно понимая, что в одной книге трудно показать всю историю Урдомы — у каждого из живущих здесь она своя, свою значимость имеют те или иные события — авторы постарались отразить в рассказе об истории Урдомы самое важное на их взгляд и значимое. Насколько полно удалось показать ее — судить Вам, дорогой читатель.

… Эти лесные места видели немало страданий, их можно назвать Голгофой, поскольку тут погибли сотни и сотни человек, кто был сослан сюда, кто строил здесь железную дорогу. И теперь здесь в память о страданиях этих людей стоит великолепный храм, подобных которому на северной земле еще не бывало.

Патриарх Московский и всея Руси Алексий II. (Из выступления на освящении церкви в честь иконы Казанской богоматери в поселке Урдома 14 августа 1999 года). 

= ГЛАВА ПЕРВАЯ. БАРАКИ В ЛЕСУ =

Огонь костров в ночи и стук топоров днем отпугивали привычных лесных обитателей этих мест. У реки вырастали стены первого барака, шел тридцатый год…

Редкому городу или поселку удалось в памяти своей сохранить тот день, когда на место это ступила нога первого строителя, когда была свалена на землю первая ель и был вбит в землю самый первый колышек. Чаще всего за суетой поселенческих буден скрадывалось все торжество начала, и только спустя много лет начинаем мы копаться в документах и воспоминаниях очевидцев, пытаясь хотя бы в воображении своем представить как можно ясней картину того первого дня.

Урдоме в какой-то степени повезло. Можно довольно точно сказать, что первые поселенцы пробились сюда с берегов Вычегды через болота и густую тайгу весной 1930 года. Но до того, как начать рассказ о тех, кто летом тридцатого еще только обустраивал первые жилища на берегу Лупьи, неплохо было бы представить себе как выглядел этот край.

В начале двадцатого века Княжинье, Остров, Вандыш и другие деревни, расположенные по левому берегу Вычегды, относились к Яренскому уезду, который занимал огромную территорию, в нее входили бассейн средней и верхней Вычегды и ее притоков — Яреньги, Выми, Сысолы, верховья Мезени.

В 1908 году вологодский губернатор А. Н. Хвостов (а Яренский уезд тогда входил в состав Вологодской губернии) предпринял поездку по окраинам своих владений. На пароходе сначала по Двине, а затем по Вычегде поднялся до мест, где стоит ныне город Ухта, для того, чтобы своими глазами посмотреть на первые скважины самого северного месторождения нефти. Событие это, возможно, очень бы скоро забылось, тем более, что перспективы разработки месторождений показались спутникам губернатора весьма скромными. Но был среди них человек, который аккуратно записывал все, что видел, а затем все увиденное издал он отдельной книгой. Для нас в книге этой интересно одно: его впечатление о краях, где сейчас стоит Урдома.

А писал он о них так: «Вычегда от Сольвычегодска до Яренска верст на сто имеет довольно однообразный характер: все время идет правый высокий берег, левый низкий. Высокий покрыт бесконечными лесами, в которых оазисами попадаются где одна деревенька, где несколько вместе и начинает казаться как будто тут и населено, но на самом деле берег если и разделан, так только на версту вглубь, много на полторы, а дальше бесконечный пустынный лес с мхом, болотами, ломом — обычная картина. Лес то подступает к самому берегу, то отойдет подальше, но в общем-то совершенно задавил рискнувших здесь поселиться и припер их вплотную к реке… Везде и увидишь такую картину, что едешь по реке, как будто и есть население, а стоит от реки перейти узенькую полоску земли, похожую на разделанную или хотя бы имеющую такой вид, что к ней были приложены человеческие руки, и попадешь в самую настоящую лесную, болотистую и мховую пустыню и можешь быть уверен, что и день пройдешь по ней, и два, и неделю, и не встретишь ни одного человека, ни одного следа жилья людского не встретишь»

После этого десять лет прошло, двадцать. Произошли в России крутые перемены: отполыхала империалистическая война, был свергнут царь, в гражданскую, поделившись на белых и красных, русские безжалостно уничтожали друг друга. Да и страна уже называться стала по-другому: Советский Союз. Перемены в этом лесном крае, столь далеком от мировых событий, начались в тридцатом году, после того, как было подписано Сталиным печально известное постановление ЦК ВКП(б) «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации».

Все так называемые «кулаки» были поделены этим документом на три категории: 1-ая — контрреволюционный актив: то есть кулаки, активно противодействующие организации колхозов, 2-ая — наиболее богатые местные кулацкие авторитеты и 3-я — остальные кулаки. К каждой из этих групп предполагалась своя мера наказания. Главы кулацких хозяйств первой категории арестовывались и дальнейшая их судьба зависела от решения «троек» в составе представителей ОГПУ, партийных работников и прокуратуры. Кулаков, отнесенных к третьей категории, предполагалось переселять внутрь области или края. И только лишь те, кого отнесли ко второй категории, и семьи кулаков первой категории должны были выселяться в отдаленные районы страны на спецпоселение.

Однако на практике выселению с родных мест и переселению с конфискацией имущества подверглись не только кулаки, но и так называемые «подкулачники», то есть середняки, бедняки и даже батраки, уличенные в антиколхозных настроениях. В справке Отдела по спецпереселенцам ГУЛАГа ОГПУ указывалось, что в 1930-1931 годах по стране было выслано на спецпоселение 381026 семей общей численностью 1803392 человека.

Куда же предполагалось расселять такую массу сорванного с родных мест и ограбленного населения? В резолюции бюро Северного краевого комитета (на территории края располагались тогда нынешняя Архангельская область, Коми республика и часть Вологодской области) от 1 апреля 1930 года указывалось, что «расселение должно носить характер сельскохозяйственной колонизации преимущественно необжитых, слабозаселенных районов, в частности, освобождаемых из-под леса, при условии пригодности почвы для сельского хозяйства».

Ленский район для этих целей подходил как нельзя лучше: чего-чего, а необжитых, слабозаселенных мест тут хватало. На начало 1930 года «…район был сельскохозяйственным, хотя сельскохозяйственные угодия (пашни и сенокосы) занимали меньше двух процентов всей площади. На остальной части территории стоял дремучий лес». Лес, готовый принять и поглотить в себе тысячи и тысячи человек.

О масштабах переселения в рамках такого небольшого района, как Ленский, судить можно по хронике тех лет: «29 мая 1930 года из Котласа в Яренск на барже отправлено 967 человек,

6 июня — 1050,

15 июня — 1917,

20 июня — 843 человека в Лену,

23 июня — 1500 человек в Козьмино для размещения в Ледню.

Таким образом, только в мае-июне, меньше чем за месяц, в район было отправлено баржами свыше 5600 человек. …к осени в районе находится не менее 10 тысяч спецпереселенцев». И это при том, что население всего Ленского района на начало тридцатого года составляло чуть более пятнадцати тысяч человек.

Кто были эти люди? Кулаки? Эксплуататоры? В официальных документах той поры, в представлении тех, кто сгонял с родных мест, кто под дулами винтовок уводил — раздетых, напуганных, голодных — подальше в тайгу, — да. Но стоило бы поближе познакомиться с условиями жизни поселенцев, представить себе, сколько сил требовалось на то, чтобы поставить средь этой тайги поселки, — нетрудно было понять: белоручкам и тем, кто наживался всю жизнь чужим трудом, в этих условиях не продержаться бы и недели.

*   *   *

С самых разных мест везли на Север людей: из Оренбургской и Астраханской областей, с Поволжья, из Белоруссии и Украины. Но все они прошли одним и тем же путем боли и унижений. Сначала — долгие дни и недели в переполненных мерзлых теплушках железной дороги. (Я. Б. Кураго из поселка Песочный вспоминала: «До Котласа везли в телячьих вагонах, в которых до этого скот возили. Не кормили, кто с собой чего взял, тем и питались…», Е. Б. Дымов из Нянды: «Останавливались в пути только для того, чтобы выгрузить умерших…»). Затем — многолюдный лагерь Макариха под Котласом (Н. А. Некрашевич из Урдомы: «Поселили нас в такие длинные бараки, вместо крыши жерди, на которые просто ветки накиданы. Снег идет на улице, и на голову в бараке снег сыплется. Там очень много народу умирало, особенно детей. Их безо всяких гробов хоронили, заворачивали в пеленку, так и хоронили…»)

В марте 1930 года многие семьи погнали дальше по тракту строить в тайге бараки. Повезли на лошадиных повозках. Ехали долго, охранники с винтовками были строгие, умерших в пути оставляли прямо на дороге. Один из этапов довезли до деревни Урдома, семьи распределили по избам в деревне, а затем собрали мужиков — Дымов, Гузей, Анпилогов, Трушин и других — и повели под охраной прорубать просеку от Паламыша до Шестого участка.

Шли по меткам, за шестнадцать километров вглубь тайги. Первое время жили в шалашах из веток. Первый барак построили из бревен, а потолок и крышу набрали из жердей, накрыли их ветками. Позже привезли большие поперечные пилы, бараки стали строить с крышами из досок. Поставили дом коменданту, первым комендантом на Шестом был А. Степанов. Построили маленькую пекарню, пекарем был Азнабаев.

В мае на барже повезли сюда другие семьи переселенцев. А. Ф. Кистанова из Нянды вспоминала:

- Высадили нас на берег в деревне Урдома. Здесь мы и жили: кто в деревенских избах, кто прямо в каменной церкви: нары поставили, зимой печку топили. Мужиков наших в первые же дни угнали на строительство бараков на поселке Шестом. В те годы там же ничего не было: Паламышская дорога — только тропинка среди болота. Это уж потом сделали настил и стали возить все на лошадях…».

К прибывшим переселенцам местные жители долгое время относились настороженно, кто-то со страхом. Понять их было можно: веками жили спокойно в своих деревнях, чужаки здесь появлялись нечасто. А тут — нашествие самых разных народов, украинская речь с белорусской, с немецкой смешалась, как будто Ноев ковчег о берег Вычегды разбился, вот пассажиры все и высыпали на берег. Да и пропаганда постаралась: впереди самых первых этапов из Котласа ехали милиционеры и пугали деревенских по дороге: кулаки едут, воры и убийцы.

Пропаганды той не надолго хватило. Вскоре крестьянин понял, что «кулаки» — такие же, как и он труженики.

К осени в бараки перевели семьи, с малыми детьми, с котомками за плечами, шли они на новое место жительства. А кругом — лес и болото, болото и лес. Вместе с Кистановыми в то лето тридцатого года прибыли сюда семьи Лоскутовых, Зотовых, Кадырмаевых, Дымовых, Ковш, Шкут, Давыдовских, Гельцер, Бохан и многих других, они стали по сути дела первыми жителями этого большого края на берегу Лупьи, края, который называется сейчас — Урдома.

Умерло, особенно в первый год, очень много народу. Многие из прибывших на Север были совершенно незнакомы с работой в лесу, оттого люди часто гибли при валке леса. Бараков не хватало, спали кучно на нарах все вместе, в условиях большой тесноты и отсутствия элементарных санитарных условий болели дизентерией, цингой. Но страшней всего был тиф, он косил всех подряд: и детей, и взрослых. Хоронили тут же, всех в одной яме. Первое кладбище находилось за речкой Няндой, на нынешнем кладбище хоронить стали только с 1940 года.

*   *   *

Одновременно с Шестым на месте впадения речки Нянда в реку Лупья строился и второй поселок — Нянда. Построили комендатуру, в которой стала жить семья коменданта Степанова, и двадцать семь бараков. Вырыли глубокий колодец, няндские жители и до сих пор берут в нем чистую родниковую воду. На другом берегу Лупьи возвели столярку, где мастерил для бараков двери и окна А. Е. Дьяков, построили кузницу. Строительство в первый год шло тяжело, не хватало самого необходимого: топоров, пил, лопат, гвоздей, скоб.

Но самое страшное — не хватало продуктов питания. «В целях внесения полной ясности сообщаем установленные нормы снабжения расселяемых кулаков, — доводилось до районных властей 5 июня 1930 года, — хлеба — 300 граммов, муки подболточной — 2, рыбы, — 7,5, сахару — 6, картофелю — 175, луку — 15, перцу — 0,5, чайного листа — 3… Детям до восьми лет добавочно сахара 6 граммов, растмасла — 7… Кулакам, идущим на места поселения, во время пути выдается из расчета в день хлеба 400 граммов, воблы — 75, сахару — 6. Кулаки, занятые на строительстве бараков, получают 600 граммов хлеба и прочие продукты по указанной выше норме. При отсутствии одних продуктов заменяйте их на другие».

Однако не хватало ни хлеба, ни воблы, ни крупы и заменять отсутствие их было нечем. Уже с прибытием первых барж из Котласа оказалось, что район совершенно не готов к приему такого количества населения. Положение в отдаленных лесных поселках, таких, как Нянда и Шестой, осложнялись отсутствием нормальных дорог и трудностями завозки продуктов. Нормы хлеба постоянно урезали. Начался голод, особенно он был страшен для тех, кто по возрасту или состоянию здоровья был не в силах работать. Иждивенцам нормы урезались до крайности, а то и не выдавались вовсе.

Все, что было в лесу съедобного, съедали: весной заячий щавель собирали по всей дороге вплоть до Паламыша. Запаривали и ели лебеду, белый мох. Ели даже запаренные опилки, но от этого умирали, а от трав нет. Если у кого из переселенцев было что-то из привезенных с собой вещей, тайком от коменданта ходили менять в деревню Вандыш и за реку в Слободчиково, укрываясь от самого безжалостного врага спецпереселенца — палочника. А бывало, что за хлеб или за картошку неделю отрабатывали на хозяев на сенокосе, на уборке урожая и с продуктами возвращались назад.

А. А. Трушина рассказывала, как понесла менять вязаную скатерть:

- Красивая была скатерть, сама еще на родине вязала. В деревне женщина то на плечи ее накинет, то на голову повяжет. А я стою и думаю: одевай хоть куда, только возьми. Надо было как-то жить и детей кормить.

Но не правы будут те, кто считает, что спецпереселенцы только «брали», ничего не давая в замен местным крестьянам. Уже потом, силу набрав, начали в поселках лесных огурцы да помидоры — овощ для этих мест вовсе диковинный — выращивать. От них, от спецпереселенцев, научился деревенский житель и у себя в огороде парники возводить.

Все это будет потом, пока о помидорах и огурцах думы не было, главное — хлебушка бы хватало. Особенно страшным выдался 1932 год, когда в эти края пригнали из Котласа большую партию — около восьмисот человек — спецпереселенцев из Кубани. Их всех расселили по баракам Шестого, предварительно всех жителей этого поселка переведя жить в Нянду. Зима в тот год выдалась особенно лютой, неприспособленный к жизни в таких суровых условиях, к работе в лесу южный народ почти весь полег в этих местах.

 

::: Голод доводил людей до самого ужасного: до людоедства :::

М. Д. Альхимович  из поселок Вандыш вспоминала, как вместе с другими работниками из Нянды, побывала в то лето на Шестом. Видела бараки, в которых на нарах лежали ослабевшие и распухшие от голода люди. Помнит и рассказ одного из няндских переселенцев, он был направлен комендантом на Шестой хоронить умерших: «Каждый день по пять-шесть человек умирает. Так иной раз хороню только одни кости: повырезают все мягкое место и поедят…». Видела позже и несколько человек с Шестого, их арестовали за людоедство и под конвоем отправляли на подводах в Яренск».

- Шестой тогда поселок большой был, — рассказывала она, — бараков десять-пятнадцать. В один из них мы заходили. Не знаю, как в других бараках, а в том народу было много.

Из всех обитателей Шестого в живых осталось несколько детей, которых увезли в Яренский детский дом, да семья Бескаравайных, которые потом переехали в Нянду.

Тем, кто мальчишками бегал в школу в шестидесятые-семидесятые годы, должно быть известно имя Льва Шейнина. Такой жанр литературы, как детектив, был в ту пору остродефицитным, зато ходили из рук в руки потрепанные томики рассказов и повестей Льва Шейнина, а особенно его «Записки следователя».

Кто интересовался личностью писателя, тот знает, что Лев Романович Шейнин пришел на следственную работу по разнарядке комсомола в 1923 году, а уже в 1931 году он стал следователем по важнейшим делам при Прокуроре республики. Через четыре года он стал начальником Следственного отдела Прокуратуры СССР, где и прослужил до 1950 года, после чего полностью перешел на литературную работу. И еще факт: в качестве помощника Главного обвинителя от СССР Лев Романович участвовал в работе Нюрнбергского процесс над гитлеровскими бонзами.

Но мало кто знает, что летом 1933 года 27-летний следователь по важнейшим делам при Прокуроре республики Лев Шейнин был направлен в Котлас и Ленский район и около месяца работал в этих краях.

Поводом для такой поездки послужил этапы спецпереселенцев 1932-1933 годов в Ленский район, которые имели столь губительные последствия, что обвинительное заключение по делу о преступном конвоировании ссыльных в Ленский район был подготовлено в течение месяца. Уголовное дело N 7395, которое вел молодой следователь Шейнин, привело к невиданному в то время скандалу: под суд угодили около двадцати работников правоохранительных органов, в том числе и сотрудников всесильного ОГПУ.

Так, к примеру, в феврале 1933 года в Котлас поступило два эшелона судебно-ссыльных из Северного Кавказа. К тому, чтобы накормить такое количество людей, в Котласе оказались не готовы. Было решено отправить хотя бы первый дальше, местом назначения выбрали глухой Ленский район.

«Еще когда мы приняли этот этап из вагонов, — давал показания один из конвоиров, — то видели, что многие не могут идти. Уже с вокзала по дороге в город некоторые стали падать. Когда мы дошли до управления милиции, я сказал об этом начальнику… Он ответил:

- Эти … (нецензурное слово) пусть валятся.

Получив такой ответ, мы оставили в Коласе сто человек, действительно не могущих идти, повели остальных в Сольвычегодск, там их налицо оказалось 1000″.

Второй этап тоже был направлен в Яренск, он как и первый, был составлен из дряхлых стариков, истощенных от голода, слабых больных. Значительная часть не имела никакой обуви, просто ноги были обернуты портянками. «Только на территории Ленского одного сельсовета, доносил уполномоченный ОГПУ Куранов, — умерло 20 человек по дороге, в банях, в церкви. Трупы лежали по 5-6 дней неубираемые».

Анализируя показания обвиняемых, Лев Шейнин делал неутешительный вывод: «Установить, хотя бы приблизительно, количество умерших в пути из обоих этапов не представляется возможным. Из прибывших в Котлас 2680 человек до с. Яренск дошло 880…»

В таких же условиях, с десятками погибавших по дороге, были доставлены в 1932 году кубанцы, которых разместили в бараках поселка Шестой неподалеку от Нянды.

«В помещении бывшего собора в с. Яренск, где разместили вновь прибывших адм. Ссыльных, 11 мая 1933 года обнаружен труп старика лет 50-60 с вырезанными мягкими частями тела. По заключению врача эта операция (!) произведена у только что умершего человека, так как кровь свежая. Прибывшим врачу и уполномоченному райуправления милиции живущие в соборе заявили: «А у нас уже давно трупы кушают…» Вырезанного мяса не обнаружено…

Умирали от голоду и в Нянде.

- Был специальный человек приставлен, — вспоминала А. Ф. Кистанова, — он покойников подбирал, тех, кто от голоду умер, лежали опухшими, в яму складывал. Ему за работу, за каждого покойника, давали хлеб. Так он сам признавался, что человек еще не умер, хотя от голоду опух весь и подняться не может, а он его уже за ноги потащил. Тот говорит: да я живой, куда ты меня тащишь? — Не разговаривай, — ответит, притащит и в яму швырнет…

Сильнее всего страдали от голода и невыносимых условий жизни самые слабые и беззащитные — дети. Многие оставались сиротами. Правда, в первый год проблема размещения детей-сирот остро в районе не стоит, 27 мая 1931 года Президиум Ленского райисполкома даже рассматривает вопрос о расформировании Яренского детского дома «…путем распределения местных детей по колхозам и посылки других детей по колхозам». Такое решение было принято не единогласно, член Президиума Поспеловский остался при особом мнении, считая вопрос о расформировании преждевременным. И действительно, уже через два года Президиуму райисполкома прошлось вновь вернуться к вопросу о детском доме, но на сей раз речь шла о его расширении.

К сентябрю 1933 года существующий детский дом уже в состоянии принять всех детей-сирот. Принимается решение о расширении его до семидесяти мест. Скоро и этого будет недостаточно: к лету 1941 года детский дом в Яренске занимал уже пять зданий, в нем насчитывалось более двухсот детей, почти все они были детьми спецпереселенцев. Многие попадали сюда в младенческом возрасте, безо всяких документов, тогда работникам детского дома самим приходилась давать им имена и фамилии.

*   *   *

В 1932 году в Нянде был организован неуставной колхоз «Труженик», председателем его стал Ковш. Прилагательное «неуставной» — определяло очень многое в характере коллективного хозяйства: какие б ни были скромны права у колхозов тридцатых годов, «Труженик» не имел и их. И на самом деле, смешно говорить о принципе добровольности, когда все в поселке, в том числе и председатель колхоза, были подчинены коменданту поселка. Коменданту принадлежало решающее слово в любом спорном вопросе, им проверялась вся почта, а когда спецпереселенцам в Нянду приходили посылки от родных, все лучшее из них комендант мог забрать себе.

Но колхоз набирал силу. Стали раскорчевывать поля, сеяли рожь на Шестом и на поле, где потом будет строиться аэродром. Поле это почему-то меж собой называли «хреновым», а вот рожь там росла хорошая. На другом берегу Лупьи выращивали пшеницу. На раскорчеванных землях няндские жители еще в первые годы начали выращивать картофель. На семена его брали у местных жителей, но рос он здесь неважный. Агрономами в Нянде долгое время работали два брата Светловы, ими был выведен замечательный местный сорт, который так и называли — светловский.

Построили на берегу Лупьи смолокурку, дегтекурку, варили деготь, скипидар, все это колхоз продавал за деньги. Был выстроен небольшой кирпичный завод, кирпич шел на печи в бараках и на продажу. На берегу речки Нянда была поставлена мельница.

В 1936 году колхоз построил скотные дворы, конюшню. Лошади сначала были финские, уже потом, в военные годы, сюда стали присылать списанных тяжеловесов-лошадей. В том же 1936 году закупили коров, ухаживала за ними семья Пахомовых. Были в колхозе и свиньи. Дворы стояли там, где сейчас проходит улица Лесная. Держали в колхозе овец, разводили кур и уток. Кроме картофеля выращивали в Нянде капусту, огурцы. Семья Верейниковых в Нянде выменяла в деревне козочку, от нее потом козочку взяли Димовы. Так в Нянде стали разводить скот.

За ручьем в сторону Колонны стояла пилорама. Доски на ней пилили вручную большими поперечными пилами: ставили большие, высокие козлы, внизу стоял рабочий и наверху рабочий, и пилили дерево вдоль.

*   *   *

Из первых лесных поселков, построенных спецпереселенцами в Ленском районе — Пантый, Уктым, Ягвель, Нянда и других — летом 1930 года был образован Ленский леспромхоз с конторой в Яренске. В первой половине тридцатых годов он расширялся, велелось строительство новых лесопунктов, в числе которых был и Вандышский. В леспромхоз поступала первая техника, были образованы Кижмольская и Речкинская тракторные базы.

На Речкинскую тракторную базу прибыло первые семь тракторов американского производства «Клетрон». Проработали они там недолго, расстояние на вывозке древесины было невелико, техника не оправдывала себя и в 1934 году всю тракторную базу переводят в новый поселок Вандыш, который строился недалеко от Нянды. В том же году в механизированные лесопункты, в том числе и в Вандышский, поступают трактора отечественного производства «Сталинцы»

В лесозаготовительной промышленности тех лет преобладал сезонный труд. Заготовку древесины наравне с рабочими лесопунктов вели колхозники. За Вандышским механизированным лесопунктом были закреплены колхозы Козьминского, Суходольского и Слободчиковского сельских Советов.

Жили сезонники в бараках по 20-35 человек в комнате, в небольших лесных поселках, которые существовали по три-пять лет, до тех пор, пока не вырубался лес на семь-десять километров вокруг поселка. Сами лесозаготовители готовили пищу из привезенных из дому продуктов, поскольку не в каждом поселке были ларьки, где можно было купить продукты, соль, спички, табак. Спали на деревянных нарах. В таких же поселках в два-три барака работали зимой и направленные на заготовку древесины спецпереселенцы.

Зимой валили лес, распиливали на сортименты и трелевали к реке для сплава весной. Двуручная поперечная пила да топор — вот и весь инструмент лесоруба тридцатых годов. В 1936 году поперечную пилу сменила лучковая, она позволяла вести валку леса в одиночку да и производительность труда вальщиков сразу возросла. На лучкиста возлагалось несколько операций: валка леса, обрубка сучьев, раскряжевка, подкатка сортиментов к дорогам. Трелевка велась лошадьми, которых по разнарядке райкома ВКП(б) направляли в лесные делянки колхозы, создавались в лесопунктах и свои обозы. Зимой применялись дровни с подсанками, летом — волокуши.

М. Д. Альхимович, окончившая по направлению комендатуры в Красноборске курсы токарей, попала в Вандыш в самом начале его строительства, там стояло всего несколько новых бараков. Помнит она, как перегоняли в поселок трактора. Моста через реку Лупью еще не было, для того, чтобы переправиться, на другой стороне реки вкопали в берег огромное бревно, так, чтоб только конец его торчал из земли, перекинули через него трос. Один конец его прицепили к трактору, а второй принялись другим трактором тянуть от реки. Так с помощью троса и перетянули. Потом обсушили его и им же остальные трактора перетянули через Лупью.

*   *   *

Появление в районе спецпереселенцев значительно оживило экономику лесного края. Если в 1928 году в районе было заготовлено 63,5 тысяч кубометров древесины, то уже в зиму 1931-1932 года объем вырос более чем в пять раз — 391 тысяча кубометров. Но потребности в древесине в стране были велики, от Управления Ленского леспромхоза требуют увеличения объемов лесозаготовок: «… поднять производительность труда, используя свет от костров и фонарей».

По прежнему основной силой в лесных делянках остаются колхозники, которые без большой охоты выезжают из деревни.

- Рабочая и гужевая сила согласно договоров полностью колхозами в лес не выделена, — отмечали в своем письме в районную газету «Ленский колхозник» вандышские лесорубы Карпов, Ипатов, Тарасов, Голенев, Серебренников, Летяев, Софьин, — из Козьмина не додано 42 рубщика и 15 лошадей, из Сойги — 22 рубщика и 6 лошадей.

Нежелание отрываться от привычной крестьянской жизни вполне объяснимо: жить предстояло месяцами в лесном бараке, вдали от дома. Да и труд в лесу оставался таким же тяжелым и примитивным. Директор Ленского леспромхоза Луговской признавался:

- В лесу еще работа идет по стародедовски. Плохо занимаемся организацией труда, воспитанием и закреплением кадров рабочих, упорствуем внедрению механизации. В лесу царит преступный самотек в части организации труда и его оплаты.

Мало обращается внимания и на условия труда и быта лесорубов. Тридцать рабочих, живущих в бараке на Торе считают свой участком забытым:

- Рабочие не имеют постельных принадлежностей, спят на голых досках. Коллективное питание организовано из рук вон плохо, приготовляют один суп, и тот плохого качества. Продавец Черепанов отказывается давать продукты для коллективного питания. Газет не доставляют. Мастер леса Ларионов на запросы рабочих отвечает только матом.

Лесорубы, работающие на участке Ель Вандышского лесопункта жалуются на снабжение продуктами питания:

- В ларьке леспродторга творятся полнейшие безобразия. В стахановскую декаду снабжения лесорубов не было совсем никакого. В ларьке из-за одного хлеба скапливается очередь.

Работали колхозники в лесу неохотно и по той причине, что заработная плата перечислялась леспромхозом в колхозы, которые в свою очередь оплачивали работу на лесозаготовках колхозникам трудоднями. Положение это изменилось только в марте 1937 года после выхода постановлений Совете Народных Комиссаров СССР «О мероприятиях по лесозаготовкам 1937 года». В нем оговаривались нормы как на заготовке леса (4,6 кубометра на человека), так и на вывозке ее к дороге (2, 95 кубометров), ставились задачи строительства в лесопунктах типовых домов. Устанавливается порядок, при котором заработная плата должна выплачиваться каждому отдельному колхознику в соответствии с индивидуальным трудовым соглашением. Давались рекомендации по технологии лесозаготовок: работа по лесозаготовке должна вестись либо в порядке одиночной рубки рабочими, освоившими лучковую пилу, с подсобными рабочими, либо бригадой в составе 3-5 человек с разделением труда по отдельным операциям (валка, обрубка, раскряжевка) или сквозной бригадой в составе 10-14 человек».

Что касается спецпереселенцев, то на работу в лес они отправлялись по приказу коменданта, за невыполнение которого следовало наказание. На работу отправляли всех, кто мог держать в руках топор или управляться с лошадью.

- Мне было пятнадцать лет, — вспоминала М. Д. Альхимович, — когда я пошла работать в лес. Мы работали в семи километрах от Нянды, был барак большой, там жили две бригады по восемнадцать человек: четыре женщины и остальное все мужчины. Они рубили, сплавляли лес по реке Лупье, а мы, девчушки, возили его на лошадях.

Спецпереселенцы до 1934 года никаких денег за свой труд не получали, «зарплата» выдавалась хлебом, крупой, рыбой и другими продуктами, причем количество его впрямую зависело от выполнения нормы. Каждый вечер бригадир получал в конторе заработанные за день продукты, и бригада, собравшись у бараков, делила их между собой.

Позже в поселки лесозаготовителей стали выезжать кинопередвижки. Там, где не было клубов, аппаратура устанавливалась прямо в общежитии, на стену натягивалась простыня и все лесорубы, сгрудившись на нарах, смотрели немые фильмы.

*   *   *

В середине тридцатых годов в стране разворачивалось стахановское движение, которое очень скоро приняло широкий размах и среди лесозаготовителей. Те, кто перевыполнял нормы, очень скоро становились людьми, хорошо известными не только в поселке, но в районе, в области. К ним лично обращаются партийные руководители области: «Яренск, леспромхоз. Для передачи стахановцам Вандышского лесопункта Ипатову и Карпову. …Крайком надеется, что вы не только дадите в этот день самые высокие показатели, но и, делясь своим опытом с другими лесорубами, организуете работу по стахановски во всех других лесоучастках. Ждем от вас сообщения результатов. Секретарь крайкома ВКП(б) Вл. Иванов».

Стахановцам-рабочим постоянного кадра создаются лучшие жилищно-бытовые условия: для их семей выделяются отдельные комнаты в бараках, без подселения, для них в столовой готовятся отдельные, «стахановские» блюда. Их награждают: тракторист Вандышской базы Е. И. Карпов, добившийся рекордной погрузки на тракторорейс премирован отрезом сукна на костюм и крагами.

О них заботятся. Тракторист Вандышской тракторной базы стахановец П. И. Ипатов зимой 1936 года заболел воспалением легких. Его направили в Слободчиковскую больницу, но болезнь осложнилась, требовалась срочная операция.

- Узнав о моем тяжелом положении, — рассказывал он, — райком ВКП(б) и райисполком запросили из Архангельска санитарный самолет и шестого марта 1936 года в сопровождении главного врача Котласской больницы тов. Обухова И. А. меня из Слободчикова доставили на самолете в Котласскую больницу. С первых же дней я здесь был окружен такой заботой и вниманием со стороны врачей и обслуживающего персонала, какая возможна только в нашей стране.

17 октября 1936 года в Архангельске открылся краевой слет тысячников лесозаготовок, бюро райкома ВКП(б) командировало на него от Вандышского леспромхоза Н. П. Димова, П. Н. Ипатова и П. Софьина.

Число стахановцев растет. Среди лесорубов, как колхозников, так и рабочих постоянного кадра, в сезон 1936-1937 год стахановское движение принимает форму похода «тысячников», которые ставили своей целью заготовить или вывезти тысячу кубометров за сезон. В Вандышском механизированном лесопункте такие договора уже в августе 1936 года заключили С. Лепковский, В. Шунега, В. Даниловский, В. Ревут и другие. По стахановски работали на летней лесозаготовке лесорубы поселка Нянда Г. Мелехов, Н. Болгарин. 18 декабря 1936 года тысячник участка «Суропья» Вандышского леспромхоза Димов, работая с фонарем, заготовил 27, 29 кубометров, выполнив норму в 223 процента.

Вот как рассказывает о выполнения своего договора тысячник Алексей Васильевич Пятиев из Вандыша:

- Когда я заключил договор на заготовку тысячи кубометров древесины, то лишь тревожила мысль, что мне встретится большая трудность и смогу ли я выполнить? Ведь раньше всем колхозом, имея план в две-три тысячи, не всегда его выполняли. Но потом узнав, что передовые лесорубы взялись заготовить 1000 и более кубометров, я овладел уверенностью, что это обязательство я выполню легко.

Первое, в чем я видел залог выполнения — это своевременный выход в лес. И не откладывая, еще в первых числах сентября, я вышел в лес. Сначала работая один, в первое время давал по 7-8 кубометров. Потом правление колхоза мне выделило подсобника, и я освободился от сжигания сучьев, производительность труда стала резко повышаться. В сравнительно короткий срок дневную выработку я довел до двадцати кубометров, а в отдельные дни и до тридцати. Свое обязательство по заготовке в тысячу кубометров я выполнил к пятому февраля и взялся дополнительно дать еще пятьсот кубометров.

В последнее время мы работаем втроем. Один подсобник исключительно сжигает сучья, а сваливаем двое…

Делянка наша находится в двух километрах, на работу выходим еще темно. Приходя в делянку, я выбираю выгодные места для валки, потом готовлю подъездную дорогу, валку произвожу в «елочку». Еще на корню я определяю что из дерева выйдет, а когда свалим, я уже над этим вопросом не задумываюсь. С корня спиливаю лучковой пилой. Закомелистые хлысты валим вдвоем.

Когда сваливаем дерево, я заделываю комель, товарищ меряет, а я раскряжевываю и перехожу к другому дереву, а он окольцовывает. Лучковую пилу я точу сам ежедневно, потому что пилостав точит плохо.

За период работы я почти не делаю перекуров. Курю в большинстве на ходу.

В связи с ростом числа производственных участков и сложностью руководить ими, Вандышский лесопункт в конце 1936 года выделился из Ленского леспромхоза и стал подчинятся непосредственно тресту. Стал называться — Вандышский леспромхоз.

На заготовку древесины лесорубы уходили еще с начала осени, а к вывозке приступали не раньше ноября, когда морозы помогали людям прокладывать в лес ледяную дорогу, по которой трактора везли сани с древесиной. Ледяная дорога представляла собой длинный, в несколько километров желоб, сделанный из снега. В морозы этот желоб поливали водой, намораживая слой за слоем лед.

Древесину, разделанную на сортименты, вывозили на деревянных санях (комплектах).

- Сани однополозные, а по краям две лыжи для удержания равновесия, — вспоминал вывозку древесины тех лет Прокопий Александрович Меньшиков, — на одни такие сани грузилось до двадцати пяти кубометров древесины. Цепляли трактористы за один рейс по десять саней, а то и больше. Ледовые дороги содержались очень тщательно, на каждом километре стоял человек с метелкой: подметал свой участок дороги, по которому шел центральный полоз. Простаивать тракторам не давали. Была поговорка: как хлоп — так руб. Если минут пятнадцать простоишь — начальник такой шум поднимет, что не рад будешь…

У трактористов, работавших на вывозке древесины, тоже были свои рекордсмены: двадцать первого января 1937 года тракторист И. М. Жданов за один день с одиннадцатого километра на двадцать одном комплекте вывез 333 кубометра сырорастущей древесины. Но самый высокий рекорд поставил тракторист-стахановец П. Софьин: вывез за один рейс на расстояние восемнадцать километров 428 кубометров.

Вот как он рассказывает о том своем рекордном рейсе:

- Трактористом я работаю шестой год, из них третий — на Вандышской тракторной базе. Шестого февраля я установил рекорд. Получилось это так: с верхнего катища я выехал с восемнадцатью комплектами. Дорога была хорошая, состав шел прекрасно. На среднем катище стояло еще тринадцать комплектов, из них одиннадцать я прицепил, пустил машину на второй и третьей скорости. Состав шел так же хорошо….

В работе областного слета, который открылся в Архангельске пятого октября 1937 года Вандышский леспромхоз представляли рубщики И. М. Насонов, П. В. Солдатиков, рабочие постоянного кадра Н. В. Щеголев, П. И. Шубин, возчица А. М. Насонова.

Но несмотря на трудовой героизм, на готовность многих лесорубов даже при свете костров валить лес и разделывать хлысты на сортименты, несмотря на рекорды, картина с выполнением планов сезона 1936-1937 года выглядела неприглядно. Шестого и седьмого июня 1937 года в Яренске проходил районный слет тысячников, на котором присутствовало семьдесят семь человек (приглашались все, кто справился с обязательством нарубить не менее тысячи кубометров древесины).

С докладом о плане летних лесозаготовок и о переходе на круглогодичную работу выступил заместитель секретаря райкома ВКП(б) Клещев, он отметил, что осенне-зимний план лесозаготовок не выполнен ни одним леспромхозом, хотя производительность труда по сравнению с прошлым годом была и выше. Что касается Вандышского леспромхоза, то на четвертое апреля 1937 года, фактически на конец сезона, им было заготовлено 108279 кубометра (72,2 % к плану) и вывезено 76042 (50,8%)

Накануне нового осенне-зимнего сезона бюро райкома ВКП(б) принимает постановление «О подготовке и проведении стахановского месяца на лесозаготовках». Число тысячников предполагается довести до ста человек на рубке и до ста на вывозке. В декабре 1937 года в районе объявляется ударная сталинская декада, в проведение ее включились семьдесят три рубщика Вандышского леспромхоза. Н. В. Щеголев за четыре дня нарубил 133,3 кубометра, К. А. Орлова за три дня нарубила 67 кубометров, ее средняя производительность — 25 кубометров.

Однако в постановлении бюро райкома ВКП(б) от 25 декабря 1937 года «О ходе лесозаготовок по району» говорится: «… директора леспромхозов, начальники лесопунктов не сумели закрепить достигнутых результатов в сталинскую декаду. За последнюю пятидневку допустили отлив рабочей силы из лесу, снизили производительность труда и темпы по сравнению со сталинской декадой на 4000 кубометров за пятидневку. В Вандышском леспромхозе 38 тысяч кубометров древесины находится у пня».

Объяснялось такое отставание прежде всего тем, что многие колхозы неохотно выделяли на лесозаготовки людей и гужевой транспорт, крайне слабой была и организация работ, мало внимания уделялось быту и жилищным условиям лесорубов

Называется в том постановлении и еще одна причина отставания, причем, уже отмечалась, как главная: «Результатом такого позорного отношения является слабая борьба руководителей леспромхозов и парторганизации за ликвидацию последствий вредительства».

*   *   *

К тридцать седьмому году поселки спецпереселенцев уже мало чем отличались от других населенных пунктов района. Здесь были построены новые бараки для жилья, работали школы, были открыты клубы, постепенно благоустраивается и быт. «Трудящиеся стремятся приобрести гармошку, гитару, балалайку или какой-нибудь музыкальный инструмент, — отмечает районная газета, — несомненно вырос огромный спрос на всевозможные игры — шашки, домино, шахматы. Колхозы требуют волейбольных мячей и сеток, футбольных мячей. Особенно большой спрос вырос у трудящихся на художественную литературу».

Далеко не все жили так, не испытывая голода и других трудностей, тем более, что в 1935 году в район поступила новая большая партия спецпереселенцев, которым еще только предстояло приспособиться и к суровым морозам, и к не менее суровым условиям труда. И все таки жизнь настраивалась. Постановлением ЦИК от 25 января 1935 года все спецпереселенцы были восстановлены в избирательных правах, в 1936 году в поселках открылись первые избирательные участки. Однако это еще не давало им права покинуть установленное место жительства.

В Няндском клубе появилось кино. Первому поселковому киномеханику Е. Ф. Федоровой приходилось крутить движок вручную, фильмы до 1940 года демонстрировались немые, но зрительный зал не пустовал. Вечерами в клубе были танцы, играли на гармошке, на кларнете. У А. М. Злобиной был граммофон, звучали пластинки. По вечерам в здании комендатуры была открыта изба-читальня, избачом была А. М. Злобина. Сначала было всего несколько книг — своих, которые она отдала для всех. А в 1938 году в поселке в здании комендатуры открылась библиотека, работала в ней Я. Филиппович.

Жили спецпереселенцы и в других местах, достаточно много было их в Вандышском мехлесопункте. Случалось, что порой и срывалось у кого-то из тех, кто приехал работать сюда из ближайших деревень, в адрес белорусов, оренбуржцев, немцев злое выражение «враг народа», да разве только в порыве обиды. Какие же это были враги, вместе работали в лесу, стараясь выполнять и перевыполнять норму, жили в одних бараках и вместе ходили в один клуб?

В тридцать седьмом выражение это — «враг народа» — зазвучало с новой силой. В Москве начались судебные процессы над «врагами народа», которые широко освещались в прессе и вызвали волну собраний, поддерживающих суровые приговоры о смертной казни десяткам подсудимых. Сначала это была просто поддержка, но очень скоро борьба с «контрреволюционными элементами» из столицы перекочевала и в район.

В октябре 1937 года в районной газете «Ленский колхозник» появляется статья «Выкорчевать до конца последствия вредительства в Ленском леспромхозе», в ней говорится: «…в леспромхозе царило плановое проведение вредительства во всех звеньях деятельности леспромхоза. Савельев, Леушев, Цветинский — вся эта плеяда — чуждые подозрительные люди. …Народный суд и прочие органы оказали огромную помощь Ленскому леспромхозу. Главари этих вредительских действий арестованы». Заканчивается статья вопросом: «…разве все благополучно в Вандыше, в Литвино? Разве до конца там ликвидированы последствия вредительства?»

Поиски «врагов» в Вандыше и в Нянде не заставили себя долго ждать. В октябре тридцать седьмого был арестован вандышский тракторист К. В. Гудков, за «контрреволюционную деятельность» он осужден на десять лет. Той же осенью в Нянде под конвоем увозят в Яренск Г. Б. Булынько, Н. Ф. Болгарина, Е. П. Былину, М. Н. Ананич, М. П. Борисевич, А. Л. Бохана.

Дочь А. Л. Бохана Н. А. Листратенкова хорошо помни было ту осень, хотя было ей тогда всего пять лет. Помнит, как отец вернулся поздно вечером с реки: развозил грузы по поселкам на лодке. Только сел ужинать, как в барак пришел комендант и еще двое человек, прямо из-за стола от семьи, где росло шестеро детей, забрали отца. Пережить потом ей пришлось многое: и обиду, когда другим детям не позволяли играть с дочерью «врага народа», и унижение, когда приходилось ходить по поселку, побираясь.

- Многих тогда с поселка увезли. В нашем бараке за стенкой жили Борисевичи, — рассказывает Надежда Александровна, — у них тогда же отца забрали, Максима Петровича. Трое детей осталось. Жена вскоре умерла, детей забрали в детдом. И от него ни слуху, ни духу, так он и не вернулся.

Александр Леонтьевич Бохан вернулся в Нянду в сорок седьмом, через десять лет, постаревшим и исхудавшим…

*   *   *

Все поселки спецпереселенцев с годами исчезли с карты района. Кроме Нянды, ее спасла железная дорога, которая в конце тридцатых годов начала строиться буквально в километре от поселка.

- По первому проекту Печорскую магистраль предполагалось пустить по правой стороне Вычегды, — рассказывал В. А. Гардт, — я в тридцатые годы учился в Козьмино, в Лене, помню, как там вешки ставили, будущую дорогу намечая. Народ-то был верующий, кому попадает вешка такая прямо на усадьбы или огород — крестятся…. А окончательное решение — где строить — приняли после того, как исследование той и другой стороны Вычегды провели. Отказались сначала от этой стороны: болот здесь много. Как за Виледь от Котласа заедешь: Чокурские болота, Светиковские… Той стороне коснулось — болот меньше, но местность уж сильно пересеченная, сколько земляных работ потребовалось бы провести. Тогда и было принято решение: строить на этой стороне. И оказалось, что болота почти все обошли стороной. Тяжелым было только болото у Межога, ничего не могли там сделать: вечером сделают насыпь — наутро все уходит. Это самый тяжелый участок был.

Помнят няндские старожилы, как появились здесь первые строители железной дороги, бригада женщин и детей из Нянды вместе с ними ходили по лесу, намечая  колышками будущий путь магистрали.

- Приехали техники, — В. К. Нестерович, няндской жительнице, не было тогда и десяти лет, — нас, малолеток, собрали, послали просеки прорубать. Двух стариков нам дали.

- Что, — спрашиваем, — тут будет?

- Здесь город у вас построят, — техники отвечают, — большой город.

Построили … лагерь для строителей дороги. Он — те же бараки, только окруженные высоким забором, колючей проволокой, с вышками по углам для охраны, — появился в 1939 году, стоял вверх по речке Нянда. Место это назвали Колонной. Заключенные сами строили для себя бараки, для конвоиров и обслуживающего персонала — казармы и домики. Был там свой медпункт, был магазин.

- Большая зона была, народу было там, ужас сколько, — вспоминала В. К. Нестерович, — едешь по дороге: тут одна бригада, через некоторое расстояние — другая, третья… Кто на тачках песок возит, кто лес. А исхудалые, голодные были… Как не помирали только, господи… Нам давали овес на лошадей, когда мы уже на вывозке древесины работали, днем лошадей кормили поплотнее. Если где оправится лошадь, смотришь, они уже заметили: налетит несколько человек, ковыряют овес-то этот, и едят… Это я своими глазами видела: прямо из навоза достают овес и едят…

Десятки лагерей тянулись вдоль строящейся дороги такой страшной цепью, что казалось — черными тяжелыми кандалами кто-то опоясывал тайгу, не только деревья вековые ломая — судьбы тысяч и тысяч свезенных в снега в кучу, подобную муравейнику, людей безжалостно ломая.

История, а скорей всего не она, а те, кто строительство это затевал, кто грубел сердцем и душой, на мучения и гибель глядя, постарались потом сделать все, чтобы забылись эти строители дороги. Взрывали изоляторы, убирали бульдозерами бараки, спешно сматывали колючую проволоку — словно и не был ничего, словно две стальные колей, уходящие за горизонт сквозь топи и тайгу, сами по себе выросли тут.

Что уж говорить о списках тех, кто тачки с песком тяжеленные таскал, руки в кровь сбивая, их то упрятали надежно, как упрятали в свое время в лесах братские могилы узников ГУЛАГа. Но память так просто не убивают. Еще остались очевидцы тех событий, хотя их осталось совсем немного, остались свидетели, кто видел, что происходит там, за колючей проволокой. Помнят вандышские ветераны, как добежал до их поселка один из сбежавших из зоны. Хлеб в руки попал, ему бы с буханкой той дальше бежать, в лес кинуться, да от голода сознание помутилось, зубами вцепился в мякоть, об осторожности забыв.

Тут его, рядом с поселком, и взяли. Бабы плакали да глазенки любопытных детишек зарывали ладонями, дабы не увидали они как травят в кровь беглеца собаками озверевшие не меньше псов охранники. Глаза матери детям закрывали, а на уши-то рук не хватало, уши-то им чем заткнешь…

Недоступно было обычному человеческому взгляду то, что творилось за колючей проволокой лагерей, но вести доносились и оттуда. Бывали в лагерях и люди, известные всей стране. Житель села Ильинско-Подомского (Вилегодский район) Н. П. Кузнецов в годы войны работал вольнонаемным на строительстве моста через Северную Двину. Большое это было строительство, для сотен, тысяч заключенных могилой бесславной обернулось оно. Все это видел своими глазами вилегодский паренек, а видел еще и то, как приезжал в военном 42-м или 43-м году на стройку эту сам «хозяин» — Лаврентий Павлович Берия, как ходил в окружении услужливых «нкаведэшных» начальников по возводимому мосту.

Куда дальше путь лежал человека в длинной кожаном плаще, с круглыми очками на носу — Кузнецов не знает, но нетрудно предположить, что не назад, в Москву, отправился спецпоезд главного палача страны, еще строился такой же мост из металлических конструкции через Виледь, через Вычегду у Межога, должен был там побывать. Ну, а уж коли туда проехал, мимо станции Урдома, крупнейшей на этой дистанции пути, так просто проехать не мог.

Можно считать, что был в этих местах и другой, не менее известный в стране человек — Константин Константинович Рокоссовский, да только вот находился он, будущий маршал Советского Союза и Польши, командующий Первым и Вторым Белорусскими фронтами в годы Великой Отечественной, тогда, в конце тридцатых годов, по другую сторону колючей проволоки.

Документальных подтверждений того, что был отбывал он свой лагерный срок в этих местах, нет, известно только, что был репрессирован, находился в лагерях. Но уже ни от одного очевидца тех лет слышать доводилось: здесь, в наших северных лагерях, вместе с простыми зэками, на нарах годы отсчитывал великий полководец. Видеть своими глазами его не видели, но… Д. И. Колесник из деревни Большой кряж вспоминал, как в середине пятидесятых годов он, украинский парнишка приехал в эти края на заработки.

Лагеря еще только-только убирали, точнее, убирали вышки, колючую проволоку и прочие страшные атрибуты подневольного труда. Бараки с нарами еще долго стояли, только жили в них уже завербованные со всех уголков страны люди. Так вот, хорошо запомнил тот свой первый барак на станции Тыва Дмитрий Игнатьевич. Барак как барак, только в одном месте на стене, прямо по бревну шла тщательно вырезанная ножом надпись: «Тут с такого-то по такое время (дат он не запомнил) жил в роли заключенного К. К. Рокоссовский».

И место это на нарах было как музейный экспонат, только что веревочкой бархатной не завешено — занимать его было строжайше запрещено. Даже при переполненном бараке никто из новичков не решался под «вывеску» свои вещи бросить.

Вот и судите сами: был здесь маршал или нет.

Темы: